Замечательный одесский пианист Сергей Терентьев размышляет о музыке — деле своей жизни:
— Композиторы отошли от корня. Они возомнили, что ветка — это само дерево. Это только ветка.
Многие композиторы пользовались тем, что было близко народу. Хотя веселые, радостные мелодии были, в основном они брали то, что касалось тяжелой жизни, грусти, печали, разочарований.
Но искусство музыки приподнимает эти чувства от земли. Поэтому люди, когда слышат какие-то страдания, трагедию, если, конечно, исполнитель доносит их, они не страдают в этот момент. У них наоборот — даже слёзы, это слёзы радости какой-то. Не так, как в жизни. В искусстве настоящем всё отсекается.
Это у всех прежних композиторов было. Изломы начались давно. Думаю, что после Бетховена. Это произошло у Шуберта, Шумана, Брамса.
Сергей Александрович Есенин в своем стихотворении «Кавказ», где он поёт о Пушкине и Грибоедове, а потом чехвостит других, говорит, что остальные даже бумагу замарать, как следует, не умеют.
Видимо остановить этот процесс невозможно. Потому что он связан с развитием самой жизни, самого общества и всех атрибутов, которые появляются в жизни человека. Они его уводят. Металлика… Сердце становится черствым, металлическим. Но его можно разбудить.
Я ничего не имею против Прокофьева. Единственное его произведение, которое я играл, это Восьмая соната, посвященная Эмилю Григорьевичу Гилельсу. Кое-какие моменты там потрясающие.
И есть, конечно, влияние Чайковского, Рахманинова очень сильное. Это большие композиторы, но я их не исполняю.
Я и Брамса не исполняю. Именно потому, что какие-то изломы. Вот всё идёт, идёт. Не потому что вкусно, сладко. Я не это имею в виду. Всё идёт естественно. Вот музыка развивается, потом вдруг -ра-а-з… Кусок отнят. Из-за этого я не играю. Прерывается что-то. Раньше всё-таки — более гладко. Входило всё в одно. И ведь всё было. У Баха уже есть и какафония, и всё, что угодно. И у Рахманинова. Если это всё взять в один аккорд или остановиться на мгновение, вы всё услышите. Такая современная музыка, там всё есть. Но оно закрыто. Оно не выпячивает, как у Дебюсси и у Равеля, всё время одни и те же гармонии, всё время — одно и то же. И вот именно на этом всё строится.
Нет, раньше писали по другому. Раньше это одевали, скажем так. А теперь — голые все ходят.
Нет того, что было раньше, и что было принципом дореволюционного развития всей музыки. Раньше музыка, как говорил Рахманинов, должна была идти от сердца к сердцу. Да, публика будет кричать «Браво!», «Бис!», но тут будет пусто, пусто.
Для чего искусство? Чтобы что-то в человеке решить, что-то в нём изменить. Чтобы он вспомнил, что он человек, что он не машина.
Вся музыка начиналась с импровизации. Раньше все композиторы, пианисты, были потрясающими импровизаторами. Потом это всё записывалось.
Да, эволюционный процесс он не от нас зависит. И вот тут в этом процессе – кто, где остаётся, на какой стороне.
Или человек остаётся с деревом, с корнем его…
Нельзя сказать, что Рахманинова музыка простая. Она оч-чень непростая.
Он сам играл свою музыку иначе, чем, допустим, играл музыку Шопена. Он себе в своей музыке не позволял. Это может связано, не знаю, с чем, с какими-то жизненными ситуациями его, которые произошли после разрыва с Родиной.
Тяжело представить, чтобы у нас сейчас была Эпоха Ренессанса? Значит, для всего должна быть своя какая-то эпоха. Все те люди, которых мы называем гениальными, выдающимися композиторами, они рождались в этой среде. Очень мало кто из них был из простого сословия. Музыка раньше принадлежала другим.
Когда брошен был лозунг «Искусство — в массы!», это повлияло на всех — и на поэтов, и на художников, и на композиторов — на всех абсолютно.
Или — «Искусство должно принадлежать народу». Что это за выражение такое, непонятное? Искусство должно приподнимать народ, а не спускаться к нему в его интересы. Что мы и имеем сейчас.
Не секрет, что то, что мы называем классической музыкой, то есть образцовой (в переводе — «классика» — «образец») она не очень, скажем мягко, в почёте. Просто остались ещё люди, любители, которые посещают концерты классической музыки. Особенно — симфонические оркестры — много людей, много звуков.
Что касается других представителей, то тут похуже. Особенно тяжело слушать рояль. Очень тяжёлый инструмент для восприятия. Все остальные инструменты полегче будут.
Получается то, что говорил Антон Рубинштейн: если вы думаете, что это один инструмент, то вы ошибаетесь, там их сто.
Нейгауз по этому поводу говорил: у современных пианистов хоть бы один звучал.
Я не то что не объявляю войну современной музыке, Прокофьеву или кому-то. Абсолютно нет.
Что о музыке говорить… Её нужно играть, ею нужно жить. И играя какого-то композитора, надо проживать его жизнь. Иначе ты ничего там не поймёшь. Ни-че-го. Будут только крещендо, диминуэндо, форте, фортиссимо. «Бравурно!», «Гневно!». А самого гнева не будет. Да, надо проживать их жизнь.
Учитывая, что жизнь другую ведут сейчас, более бытовую и более устроенную, чтобы иметь работу, иметь место, иметь карьеру, то всё пропадает. Святые мыши, как сказал Станиславский, искусства не делают.
После концерта? Пустота, пустота…Пустота.
Жизнь за окном другая. Это очень тяжело. Люди не представляют, что такое быть музыкантом и вообще идти по этому пути.
Несоответствие. Несоответствий очень много. Есть то, что питает.
Ещё раз повторю: как ни странно, все самые выдающиеся произведения композиторов, все шедевры, были связаны не с радостью.
Мне никогда не надоедало, не надоест — я понимаю, что ещё многое, или если не много, а кое-что, упустил, кое что не услышал. Потому что жизнь забирает внимание от многих вещей. Конечно, для меня есть ряд композиторов, которые со мной всю жизнь. Я с ними стараюсь идти.
Моцарт: а-капелло в двенадцать лет моя любовь первая.
Я очень люблю Скарлатти, особенно некоторые его вещи.
Гайдн — меньше. Но конечно, конечно, Шопен.
Рахманинов, Чайковский.
Чайковский, в основном, симфоническая музыка.
Казалось бы, мало, да? Но пианисту, наверное, больше и не надо.
Почему в оперных, драматических театрах всё время идут «Щелкунчик», «Спящая красавица», всё время идет Чехов. Но никто же не жалуется: «О, опять Чехов…». Единственное что, выдумывают, чтобы поставить как-нибудь там, модернизировать.
Музыка — это моя больная тема.
Борис Штейнберг.